Интерьер, напротив, образует собственный замкнутый мир. Даже если фонарь в крыше раскрывает кусочек неба, мы не воспринимаем его как присутствие иного пространства — это, скорее, убранный прочь кусочек внешней границы помещения. Соответственно, видимый через окно пейзаж являет собой всего лишь «задник», установленный параллельно стене, если только мы не подойдем вплотную» к окну, оставляя за собой комнату и зрительно выходя во внешнее пространство.
Интерьер допускает соотнесение его с другими местами лишь за счет памяти и формируемого памятью ожидания.
Зрительно можно оценить габариты или очертания интерьера относительно уже виденного ранее или того, что предполагается увидеть в дальнейшем, но в непосредственном восприятии интерьер не соотносим более ни с чем. Именно по этой причине размерность интерьера странным образом лишена определенности.
Чрезвычайно трудно определить, велик или мал пустой интерьер: то, что кажется поначалу огромным, может быстро съежиться до размеров малого. За счет относительной неизмеримости интерьер, подобный римскому Пантеону, приобретает черты некоторой таинственности.
По контрасту с безбрежным внешним миром интерьер замыкает зрителя — ощущение, которое может быть как успокаивающим, так и угнетающим.
Мир интерьера в принципе поддается полному исследованию, он гораздо более соотнесен с силами индивидуального человека, чем внешний мир, сомасштабнее ему. Человек здесь выше большинства предметов обстановки и может достать большую часть других. Интерьер пригнан к человеку, создан для служения ему. Размышляя над этими качествами, Гастон Башляр замечает: «Видимое изнутри (при отсутствии внешнего) существование тяготеет к округлости».
И в самом деле, интерьер обнажает свою сущность с наибольшей силой, если его стены или потолок, или и то и другое, скруглены.
Поскольку выпуклость характеризует фигуру, вогнутые границы определяют пустоту комнаты как доминирующий объем. Вогнутость границ со всей определенностью подчеркивает, что в интерьере пустота значит гораздо больше, чем материальные стены.
Это неизбежно приводит на мысль суждения Тао Те Чина о значительности «ничего»: Мы собираем тридцать спиц вместе и называем это колесом; но лишь от пространства, которое есть ничто, зависит пригодность колеса.
Мы крутим глину, чтобы создать сосуд; но лишь от пространства, которое есть ничто, зависит пригодность сосуда.
Мы прорезаем двери и окна, чтобы сделать дом; и от пустот, где нет ничего, зависит удобство дома.
Следовательно, используя то, что есть, мы должны признать полезность того, чего нет.